Бунтующий Яппи - Василий Богданов

– Ладно. Знаешь корт во дворах за школой?

– Но.

– Вот там.

Все загалдели и повалили в раздевалку. Кто-то сказал: «А новенький лох». «В натуре лох», – согласились с ним.

Я остался один в душевой. Вода хлестала из рожков вовсю. Я начал обходить кабинки и плотно заворачивать краны. Мой характер так по-дурацки устроен. Только что Груздь свалил, как во мне поднялась запоздалая ярость, такая сильная, что хотелось бросаться на стены. Мне бы чуть-чуть этой ярости в нужное время, я бы тогда. Получи, гнида. Башкой тебя об стену. Баш-ш-шкой, чтобы остался длинный слизисто-кровянистый след, а потом под дых коленкой. Подыхай, гадина. Кровью будешь харкать, в ногах валяться, прощения у меня просить. Су-у-ука.

Когда я пришёл в раздевалку, там уже остался один Турбо. Он жёваный китайский костюм застегнул на молнию и стал аккуратно зализывать назад коротенькие волосы. Турбо стрижётся под площадку, так что башка получается совершенно квадратная. У него фамилия Трубников и ещё есть кроссовки с надписью «Турбо» на подошвах, за что ему и дали погоняло такое. Прилизавшись, он подвалил ко мне и сказал:

– Слышь, ты не грейся, Груздя легко сломать, хоть он и закачанный. Берёшь его за шею.

Он крепко обхватил меня за шею своей сильной рукой.

– Берёшь и, хоп, так бьёшь его головой в переносицу.

Турбо дёрнул меня на себя, одновременно выставляя вперёд свой крепкий шишковатый лоб.

– Я тебе сейчас несильно показываю, а там надо изо всей мочи. У него по ходу дела сразу болевой шок, а ты его запинывай ногами, и он готов. Ещё раз показать?

Турбо с охотой снова проделал свой приём, а потом спросил:

– Ты чё, в понятиях не рубишь совсем?

– Нет, – говорю.

– Ничего – научишься. Смотри, понятия бывают лоховские и воровские. Короче, когда тебя спрашивают, по каким понятиям живёшь, отвечай: по воровским.

– А чё, больше нет понятий? – спрашиваю.

– Больше нет. Ты либо вор, либо лох.

– А если я не вор, а простой человек.

– Не говори, что ты человек, потому что человек – это по воровским понятиям педераст. Ты чё, ни разу в жизни ничего не спиздил?

– Вроде нет.

Турбо наморщил свою ежистую репу.

– Ну вот, смотри, – говорит, – раньше ещё, когда кондукторов не было, ты билетики покупал в трамваях?

– Не-а.

– Видишь, значит, пиздил у государства деньги. По три копейки за несколько лет сколько набежало? То-то и оно, что до хуя. Значит, ты – вор. Смело говори, что вор, не пропиздоболишь.

– Ясно.

– А если чё, на тебя наезжают, ты говори, что Толю Гурдюмова знаешь.

– А кто это?

– Ну, ты с дуба рухнул, в натуре! Это у «бурмашевцев» главный.

Я кивнул.

– Ну ладно, мне на треньку ещё надо в самбо.

Турбо покровительственно хлопнул меня тяжёлой рукой по плечу и вышел. Я встал перед зеркалом в боксёрскую стойку, начал с шипением выдыхать и делать пассы руками, как каратисты в гонконговских боевиках. Потом поклонился себе в зеркале и пошёл вниз.

Возле гардероба меня ждал Дениска. Из раздувшейся куртки, похожей на спасательный жилет, торчала маленькая голова. Рядом с ним на стуле лежала огромная китайская сумка с надписью «Adibas».

– Чё так долго? – спрашивает.

– А, пока одевался…

– Груздь говорит, что он крышу с собой приведёт, слышь? Ты тоже свою крышу приводи. Есть у тебя крыша?

– Нет.

– Жаль, сейчас время такое, без крыши никак. Мой дядя, ну, тот, про которого я тебе рассказывал, у которого ещё «фольксваген», – вот он тоже только под крышей работает. «Бурмашевские» его крышуют. Пока был без крыши, у него два раза киоски взрывали.

Я его не слушал. К гардеробу шла, плавно размахивая ломкими белыми руками, Машенька Кащенко. Её шаг был широкий, скользящий, рвущий складки длинного красного платья в чёрную клетку.

Тоже мне леди ин ред, – хихикнул Дениска, – нормальные-то биксы давно уже в мини-юбках гоняют и в лосинах.

В бассейне я специально поднырнул под воду, чтобы посмотреть, как она плывёт. Совершеннейшее чудо! В трепете синих бликов, оплетённых золотыми прожилками, в прозрачном просторе, будто подвешенная в невесомости, скользит, вытянувшись в ровную стрелку, чёрная рыбка. Белые ножки резво полощут, как плавник. Хлорки наглотался. Вынырнул и с храпом стал хватать воздух. Больше всего ненавижу, когда вода попадает в нос. Щиплет так и колет в затылке.

Высокая, стройная в узком чёрном купальнике. Грудки, правда, ещё не развились – ну, это ничего, это поправимо. Единственный недостаток: выше меня на полголовы.

Она подходит к гардеробу. Высокий чистый мраморный лоб, мягкие серые глаза и клюквенные губки, разнимает их, а на внутренней стороне блестит слюнка. Ангел! Подойти бы сейчас. Подкатиться эдаким лихим бесом, сказать: «Классно плаваешь». Но я не стал – так вот по-дурацки устроен мой характер. Напротив, я сделал всё, чтобы показать, что не обращаю на неё ни малейшего внимания. А надо было взять у неё портфель, что ли, до дому проводить.

Недавно почти что ходил к ней домой. Почему почти? Сейчас объясню, это целая шпионская история. Ну вот, короче: адрес её я надыбал в классном журнале. На физике, пока он лежал на учительском столе, тихонько посмотрел. Долго я носил этот клочок бумаги с адресом в кармане, пока вечером однажды не решился. Оделся во всё лучшее и пошёл. Чем ближе подбирался к её дому, тем больше комплексовал. Наконец, решил так: найду её дом и квартиру, но заходить не буду.

Нашёл нескоро, минут десять поплутав в колодцеобразных дворах. Медленно брёл по тропинке под окнами, в которых оранжевым уютом светилась чужая жизнь. Когда мы с моей Машуткой поженимся, у нас тоже будет своя квартирка. Я буду приходить вечером домой, а она встречать меня в коридоре в халатике, накинутом на голое тело. Эта игривая мыслишка привела меня в ещё более хорошее расположение духа. Где-то там её окошко. Задрал голову. Если как-нибудь случайно увидит меня, подумает: что за кретин ошивается тут под её окнами? Ещё хуже: выйдет гулять с собакой. У неё есть собака? В любом случае. «Привет». – «Привет». – «А ты чего здесь делаешь?» – «Да так. Друг у меня тут». – «Ну, пока». – «Пока». Машенька. Машутка. Нет, не так. Пошли прогуляемся. И я пойду рядом с ней. Украдкой взгляну на нежный профиль. Красная вспотевшая рука ищет лилейно-белую её руку. Смыкаются. Я поймал себя на том, что блаженно улыбаюсь, как идиот. Зашёл в подъезд. Букет запахов щекочет ноздри. Несёт мочой и помоями. Где-то готовят пожрать. Жареная картошечка с лучком. М-м-м. Третий этаж. Долго ещё? «Кто пишет это, тот лох», – написано на стене. А вот: «Нас всех раздавят колёса огненной содомии». Тьфу ты, металюги какие-то патлатые тут живут. На подоконнике шприц и кусочек ватки. Ширнулся кто-то. Что тут у нас? Ну-ка. Латынь! Si vis amare amo. Шестой. Уф-ф-ф. У кого-то молочко пригорело. Вот она заветная дверца. Стою и чувствую, что сердце бешено колотится. Глажу пальцами кнопку звонка. Сейчас надо бы позвонить, но я на сто процентов уверен, что у меня не хватит мужества. Так и подмывает развернуться и убежать. Дверь как дверь. Листовое железо, крашенное тёмно-бордовой краской. Выпученный глазок Объёмные цифирки: 233, обрамлённые нехитрым растительным орнаментом. Позвоню и скажу: «Здрасьте». Я представил свою идиотскую рожу при этом «Здрасьте» и подобострастную улыбку. «А Маша дома?» Строгая мать сведёт недовольно брови. «Что за дебил тут припёрся к нашей дочурке?» Отец, закатав рукава по локоть и обнажив волосатые ручищи, выйдет из кухни. «Тебе кого, мальчик?» Лифт надсадно гудит, и скрипят ржавые цепи. Я еле успел юркнуть в сторону к мусоропроводу, когда он остановился на том этаже, где я торчал перед дверью. Жалобно пропели двери. Хищное клацанье каблуков. Клац-клац. Ключ со скрежетом поворачивают в замке. Нет. В соседнюю квартиру. Я выбрался из укрытия. Не знаю зачем достал ключ и как во сне стал царапать стену. Белый порошок извести сыпался с мягким шорохом. М. Орудовал резцом. Вот так. Маш. Машутка или Машенька? «Машенька». За дверью голоса. Серебристый смех. Я опять бросился к мусоропроводу. Дверь открыли. Мягкое шлёпанье тапок. Ко мне идут! Заметался в замкнутом пространстве, как пойманный в силок заяц. Спрятался за толстый, серебром отливающий ствол мусоропровода. Кисло воняло отбросами. Шорох приблизился. Я гадал: она или не она? Стукнула откинувшаяся крышка. В гулкую пустую утробу посыпался мусор. Гулко во мне стучало сердце. Шлёпанье удалилось. Я снова вышел. Какой же я идиот! Сентиментальный придурок. Стою и млею перед чужой дверью. Растравляю в себе романтические чувства. Sivisamareamo, сказал один поэт. О, пиковая дама, без Вас мне счастья нет. Я так глупо устроен. Они сейчас, наверное, пьют чай и не ждут гостей. Большая дружная семья сидит за столом под оранжевым абажуром и звенит маленькими ложечками, размешивая сахар. Горячий чай согревает нежно-розовые стенки фарфоровых чашек. Машенькин профиль и тонкий стан рисуются на фоне темнеющего окна. Губы, обжигаясь, дуют. Глаза лучатся ангельской кротостью. Волосы кольцами спадают на чуть зажжённые прилившей кровью щёки. Тряхнула кудрями. Смеётся. Маленький соловьиный язычок щебечет. Машенька, боже мой, Машенька. Я люблю тебя. Я стою, сложив руки крестом на груди и зажмурив веки. Улыбка трогает мои губы, блуждает по лицу, морщит нос и глаза. От наплыва чувств сладко истаиваю.